и можно сказать, и никто не услышит
Мария Маркова

Всё кажется мелким, никчёмным, пустым,
и время, и дело, и нет утешений.
Есть горькая я, и уехавший – ты.
Вот здесь, где стучит и безмолвствует, – щемит.
Там, видимо, сердце, не может же быть
любовь бессердечной. Послушай, как тонко
там вьётся горячая красная нить,
как старый Пьяццолла играет милонгу
и женщина голосом сочным густым
мне вторит и душит, и нет во мне места.
Есть мука разлада, есть ветреный – ты,
есть воздух слепой и белесый, есть пресный,
в небесных печах выпекаемый, хлеб
с прозрачною коркой и мякотью белой,
он только поднялся, ещё не окреп,
и хрупкая корка ещё не осела,
а здесь уже снег опускается на
холодные травы, на серые крыши,
на сферу прохладного дымного сна,
и можно сказать, и никто не услышит,
что слово, как деревце, в горло вросло,
давая плоды одиночества, ада.
Не надо мне больше, не надо мне слов,
уже не хочу ничего я, не надо.

(Я думаю, мы с тобой сходим с ума
в своём одиночестве белом, кромешном.
Всё правильно, очередная зима
питается нашим – грехами, надеждой –
насущным, простым, то ли хлебом, а то ли –
невидимой мукой, неясной тоской, –
и снежное облако дремлет в подоле,
и воздух, как птица, дрожит под рукой).