Серым мартом, промозглым апрелем, Миновав турникеты у врат,
Я сошел бы московским Орфеем В кольцевой концентрический ад,
Где влачатся, с рожденья усталы, Позабывшие, в чем их вина,
Персефоны, Сизифы, Танталы Из Медведкова и Люблина, —

И в последнем вагоне состава, Что с гуденьем вползает в дыру,
Поглядевши налево-направо, Я увижу тебя — и замру.
Прошептав машинально "Неужто?" И заранее зная ответ,
Я протиснусь к тебе, потому что У теней самолюбия нет.

Принимать горделивую позу Не пристало спустившимся в ад.
Если честно, я даже не помню, Кто из нас перед кем виноват.
И когда твои хмурые брови От обиды сомкнутся в черту, —
Как Тиресий от жертвенной крови, Речь и память я вновь обрету.

Даже страшно мне будет, какая Золотая, как блик на волне,
Перекатываясь и сверкая, Жизнь лавиной вернется ко мне.
Я оглохну под этим напором И не сразу в сознанье приду,
Устыдившись обличья, в котором Без тебя пресмыкался в аду,

И забьется душа моя птичья, И, выпрастываясь из тенёт,
Дорастет до былого величья — Вот тогда-то как раз и рванёт.
Ведь когда мы при жизни встречались, То, бывало, на целый квартал
Буря выла, деревья качались, Бельевой такелаж трепетал.

Шум дворов, разошедшийся Шуман, Дранг-унд-штурмом врывался в дома —
То есть видя, каким он задуман, Мир сходил на секунду с ума.
Что там люди? Какой-нибудь атом, Увидавши себя в чертеже
И сравнивши его с результатом, Двадцать раз бы взорвался уже.

Мир тебе, неразумный чеченец, С заготовленной парою фраз
Улетающий в рай подбоченясь: И война-то была из-за нас.
Так я брежу в дрожащем вагоне, Припадая к бутылке вина
Поздним вечером на перегоне От Кузнецкого до Ногина.

Эмиссар за спиною маячит, В чемоданчике прячет чуму…
Только равный убьет меня, значит? Вот теперь я равняюсь чему.
Остается просить у Вселенной, Замирая оглохшей душой,
Если смерти — то лучше мгновенной, Если раны — то пусть небольшой.