Сонеты Старого Корсара

1
По молодости лет я девушек любил.
Теперь седой простор одна моя отрада.
Ни золота, ни боевых побед не надо
тому, кто терпкой мудрости вкусил.

Закат – восход: равно печален пыл
всех граней дня, их страстная бравада.
Я жажду лишь, чтобы ворота Сада
с объятиями мне Отец открыл.

Из сотен книг, что тяготят мой шкаф,
покрытых пылью и полузабытых,
я достаю Завета синий том,

и вновь рыдаю, место отыскав,
где Ты простил убийцу и бандита,
а море бьет в наш маленький Содом!

2

По молодости лет я девушек любил,
я запускал в них пригоршни, как в жемчуг.
Давно я нелюдим, и мне во тьме не шепчут
пряные губы, как я груб иль мил.

В портах мои спешат отдать избыток сил,
скорее отыскав после скитаний встречу.
А я с крутых бортов невидимой картечью
глушу их – расфуфыренных верзил!..

Корабль тих. Раздула фонари,
зевая, вахта. Вскрикивают слуги –
их вновь в кошмарах унижают, бьют.

Малаец, негры. Обхватив лари,
к путанам в заведения Тортуги,
они в камзолах грез, бранясь, плывут.

3

Теперь седой простор – одна моя отрада.
Он безучастен, как моя печаль.
Пергамент щек и патлы по плечам –
все в тон ему. Похоже, мы два брата.

Бывает, как циклоп, взревет его громада!
И больше зренья нет, смешались близь и даль.
Грехов земных Ему тогда не жаль,
и Он спускает нас в ущелья ада.

Так, сброду перспективу показав,
как мудрый лоцман, провожает в бухту,
где на бок ляжет шелудивый пес –

фрегат наш под названием «Зуав».
…Вновь кок-француз выдумывает кухню.
Судьба до шпаги горизонта – скучный плес.

4

Ни золота, ни боевых побед не надо,
я не тщеславен боле и не глуп.
Что черепаховый душистый суп,
что хлеба черствый кус – одна баллада.

Но кто удержит наше сердце от распада,
коль ты надеждой беден, как на рее труп?
Горящий брандер – юность. Вздутый шлюп
на желтом рифе – время листопада.

Матросы сплетничают, будто спрятал я
несметный клад, нахватанный за годы.
Мол, есть и карта, где отмечен путь.

Какая, Боже, глупая семья
досталась мне, какой позор природы!
И ждет кинжал меня когда-нибудь.

5

Тому, кто терпкой мудрости вкусил,
чума и гибель, словно детские игрушки.
Я, как мореный дуб, от пяток до макушки
с окаменелым такелажем жил.

Зыбь выносила, ураган вскормил.
Младенца хрип, арлекинада старой клюшки,
ядро, влетающее в грудь, как в плоть лягушки, -
все это видел я, все уяснил.

Ветрило кобры, сифилис, стрела
в потеках яда, хищник под луною –
всё экспонаты в памяти моей.

Как будто когти гордого орла,
что промахнулся в кучу перегноя,
так вязнут мысли на закате дней.

6

Закат… восход… Равно печален пыл
люк бытия открывших, запахнувших.
Поденок стайками в веках минувших
они мятутся - те, кто раньше жил.

Горбами дюн белеют, что намыл
безликий ветер, – сколько там сверкнувших
крупиц на солнце? Я не знаю лучших
слов тех, что муж усталый обронил:

«Все суета сует». Гусиное перо
и я порой в чернильницу макаю.
Но крепко вежды протираю вдруг

и, тяжко опираясь на бюро,
встаю, тетрадь с сонетами бросаю
и рому зычно требую у слуг!

7

Все грани дня, их страстная бравада –
игра свечей в глубинах хрусталя.
То из корзины заорут: «Земля!»,
то вражеского флота колоннада

вдали возникнет, и несчастная команда,
забыв про штиль, на эшафоте короля
себя представит разом, впрок скуля!
Затем опомнится, надувшись, как Паллада.

Таков, о Боже, бедный человек!
Твое растение клонится долу
иль выпрямляется, чуть в спину подтолкни.

Он флюгер, пух, калека из калек.
Коль не при власти, низкую крамолу
вынашивает. Тень он, извини…

8

Я жажду лишь, чтобы ворота Сада
не слишком узки были для меня.
Ковры иль шелк, булыжник иль стерня –
все путь один, и всюду ждет засада.

Душа – что форт. Свирепая осада
бурлит вокруг, прочь ангелов гоня!
А мир – зеркальных комнат анфилада.
Толпа лжецов. Тот коренастый – я.

Широкоплечий слишком, говорю,
для царских врат. В грязи мои ботфорты,
в крови по локоть руки – не хотел.

На капитанском мостике курю
прямую трубку. Жесты властны, горды.
И не страшит положенный предел.

9

С объятиями мне Отец открыл
за то, что кулаками я стучался.
Как блудный сын, на добрые полгалса
промашку дал я и тюки сгубил.

Конечно, льет слезу и крокодил,
что над козленком всласть поизмывался.
У египтян он богом назывался,
в краях, где все решает мутный Нил.

Но без упрека на меня глядит
распятье из позеленевшей бронзы.
В нем состраданье и земная боль.

Он замерзал без крова, не был сыт,
пролил за нас и кровь, и пот, и слезы –
вот наш Судья!.. О, жгучий стыд! Доколь?..

10

Из сотен книг, что тяготят мой шкаф,
едва ль штук десять будут интересны
мне через год. Затем в рядах их тесных
блуждать и вовсе прекратит рука.

В усадьбе шаткой, будто лорд и граф,
хранитель грез, героев бестелесных,
над бездной, где полно костей безвестных,
я проплываю, кресло оседлав.

Такое не забавно бытиё?
Каких еще вам надо аллегорий?
Смотрите: пепел всех библиотек,

на погребальное сукно мое
уже нападал или ляжет вскоре!
Лишь Истина утеха из утех.

11

Покрытых пылью и полузабытых
немало закоулков в памяти моей.
Они, как кладбища погибших кораблей,
или стоянки дикарей забитых.

Там пахнет дегтем, там стучат копыта,
там няньки за руку ведут гулять детей,
курится дым из жертвенников быта,
но нет меня – и оттого кому грустней?

Вязали Мойры парню свитерок –
не по размеру вышел: дыры, латки…
На плахе никого не прокляну.

Простить хочу тебя, великий Бог,
за роль винта в Твоем миропорядке,
который сообщил мне кривизну.

12

Я достаю Завета синий том.
Он полновесней золота Альгамбры,
таинственней Химеры, чупакабры.
Как фитилек, перегорает в нем

в сплошном благоуханье гордый ум,
совсем беспомощный, но слишком храбрый.
Ночь, точно евнух, жирный и недобрый,
следит в окно, блестя глазным белком.

На каравелле, что прекрасней лебедей,
с бушпритом, будто рог единорога,
Его корабль по вечности плывет.

Закинул сети Он – и тысячи сельдей
с ногами и руками, славя Бога,
попались. А лукавый режет скот.

13

И вновь рыдаю, место отыскав
то самое, - ну вот… мокра страница!
Нет- нет, довольно! Лучше нордом насладиться.
Хандра на вкус, как тухлая треска.

Когда-нибудь у безымянных скал
найдут сундук, стихи, чтоб мне продлиться
в потомстве тоже. Им начнут дивиться
иль ухмыльнутся, бегло полистав.

А, может, осьминог, свои очки
на клюв нацепит и в норе подводной
возьмется философски рассуждать,

что солнце скверна, люди – дурачки,
что сложно быть скотиной благородной,
приклеив к щупальцам мою тетрадь.

14

Где Ты простил убийцу и бандита,
недолго б размышлял присяжный суд.
Вот так и нам в момент башки снесут,
и штабелями в яму. Шито-крыто.

Великодушно в яму троглодита
и негодяя… Сей полезный труд
исполнят те, которые несут
к столам и тронам в башмаках копыта.

Немногим нравится прощенья вкус.
Рецепт напитка резкий и нездешний.
Вдруг великаном станет лилипут?

Порой и я робею, хоть не трус:
любовь, прощенье, словно хаос вешний,
лишат опоры, жалкий строй сомнут!..

15

А море бьет в наш маленький Содом.
Он только человечества осколок.
Так мог бы выглядеть иной поселок
иль магистрат. Как родовым гербом,

кичусь я сходством наших балаболок
и загребалок. Разрази вас гром…
Пусть Правда выстирает нас, как щелок,
насытит, уравняет с торжеством!

Входил и я в готический собор
давно когда-то под прибой органа,
Марии Деве зажигал свечу.

Но в аккуратный общества пробор
наклал однажды. Может, слишком рьяно.
Был повод веский. Дальше – умолчу.

22-27 июня 2009-го.