А на небе безумная повариха детсада №666 – Тётя Клава, варит свой серый, комковатый кисель – ешьте все. Голова переполнена ватой. Пахнут травы: полынь и агава, и безумно не хочется есть [руки ищут какой-нибудь выход].
Бронхи скручены блюзом «Бронхит», все слова выпадают со слизью. Осень – пёсий, потерянный призрак, жмётся жалко бездомным зверьём, к проходящим брезгливо и мимо. Осень зрима. Жрёт кусками (всегда живьём). Каждый шаг тротуарами слизан. Каждый вырванный – не болит.
предлагает сплит. Разделяя безжалостной ставкой двух потерянных, глупых детей. Без затей с фонаря опускает удавку, предлагая маршрут напрямик. Осень помнит чужие правки. Осень пишет всегда чистовик.
Тётя Клава стучит по котлам – пригорела перловая каша. Едем дальше. Продолжаем забытый маршрут. Мимо урн, переполненных богом, мимо рваных дорог и мостов. Мимо окон – захлопнутых ртов, сжавших отзвук умершего лета. Тётя Клава сметает хлам - все обрывки любви и газеты (одинаково годны в подтир).
Тошен мир. Колокольня вещает: ПОЛДЕНЬ. Дети серой безглазой толпой, с принуждённо-беспечной улыбкой окружают раздаточный стол. «Ну-ка, детка, отведай-ка полдник, - Тётя Клава щедра на убой, - ишь, какой ты прозрачный и хлипкий. И куда ты, болезный, пошёл?» Голос жирный и приторно-липкий заливает провалы ушей. Снова пять. Я бегу за ограду. Зубьев сине-железных ряды мясу детскому трепетно рады. Запах ржавчины, боли, воды… Тельце хрупкое, тонкая шея. Лай собачий: «Подранок, стоять!» И опять …
я стою возле цинковых баков, осень жмётся побитой собакой, Тётя Клава снимает очки, протирая засаленным краем серой скатерти. Бельма-зрачки выпивают меня. В Ы П И В А ЮТ! Губы шепчут бессильно: «Прости…..те… я больше не буду!». Руки тянут пустую посуду, что наполнят по самый каём
киселём…